Воскресшая. Дочь-наркоманку похоронила собственная мать. А она выжила и теперь спасает других

Кристина «умерла» в 2011 году. О своей «смерти» она узнала случайно несколько лет спустя: ее остановил наряд полиции проверить документы, а паспорт был утерян.

В отделении полицейский пробил по базе данных: оказалось, что девушка была признана умершей по решению суда. Позже Кристина узнала, что это было сделано по заявлению матери. В 2017 году ее арестовали по подозрению в сбыте наркотиков, а через полгода выпустили из СИЗО по состоянию здоровья, обнаружив рак третьей степени. Выпустили умирать.

Без паспорта и полиса, стертая из всех баз данных живых людей, девушка не имела права на медицинскую помощь. Взять на лечение и операцию «мертвого» человека без документов не мог ни один онкоцентр. Родные отказались принять ее обратно домой.

В 2019 году об этой истории рассказали многие СМИ. За умирающую заступились правозащитники, но не все ей сочувствовали. Обсуждая журналистские статьи, люди писали гневные комментарии, что 33-летняя девушка во всём виновата сама: наркоман не заслуживает помощи и участия. С тех пор прошло два года. Суд признал ее живой. Кристина вернулась к жизни не только юридически. Две недели назад у нее была свадьба.

Вот рассказ Кристины о том, как она смогла выбраться из ямы — почти что могилы. Публикуя его, мы не претендуем на абсолютную объективность. Здесь нет мнения другой стороны, ее родных, мамы: у них наверняка другой взгляд на ситуацию. Это монолог героини, записанный нами, ее осмысление происходящего.

Мертвый дом

Кристина родилась в подмосковном Сергиевом Посаде — 6. Это закрытый город, там располагался Вирусологический центр НИИ микробиологии. По неофициальной информации, в секретных лабораториях разрабатывали бактериологическое оружие.

— Семья у меня очень культурная, приличная, не было ни алкоголиков, ничего такого неблагополучного. Нормальная семья. Дедушка — начальник домоуправления военного городка, бабушка — химик-лаборант воинской части. Мать занималась бизнесом, коммерцией. Отец — архитектор по образованию.

Когда мне было три года, отец от нас ушел. Мне рассказывали, что он хотел переехать в Москву, но мама побоялась уезжать со мной маленькой из родительского дома, от родительского крыла. В итоге развелись. Мне невольно, намеками ставили в вину, что семья распалась из-за меня. В чем я виновата, не понимаю. Отца я видела в детстве два раза. Когда пошла в первый класс, он приезжал меня навестить, поздравить. Второй раз, когда я училась в девятом классе, он приехал ко мне в психиатрическую больницу.

Я была хорошо одета, ходила в хороший лицей, мы могли себе позволить дорогой отдых, поездки. Но быть собой я не могла. Меня, конечно, по-своему любили, заботились, хотели лучшего для меня, но так, как считали нужным. А я не понимала, почему я должна делать так, как хотят они, например почему мне нельзя дружить с Машей из-за того, что у нее отец-алкоголик. Ведь я дружу с Машей, а не с ее отцом.

Воспитанием занимался дедушка — мама зарабатывала деньги, ее никогда не было рядом. Ближе к подростковому возрасту мои протесты стали открытыми, я могла в ответ сорваться, закричать. Дед в ответ мог ударить меня. Мне было 11 лет, когда он сломал мне нос. Мама при этом даже не вышла из комнаты. Я сейчас понимаю, что была тогда обычным подростком, со всеми сложностями пубертата, но всё-таки ничего страшного со мной не происходило: я не курила, не баловалась алкоголем.

Помню, лет в 12 я общалась с компанией ребят, родные были против этого. Ребята были из неблагополучных семей. Дед говорил, это позор. Как-то он надел на меня удавку нашего ротвейлера, поволок туда, в эту компанию. Не знаю, зачем он меня туда тащил — может, хотел проучить, чтобы мне было стыдно, может быть, чтобы те со мной больше не общались.

После этого я убежала из дома. Убежала к подруге в деревню. Милиция нашла нас через два дня пьющими чай из самовара, бабушка работала в огороде. А через несколько дней меня закрыли в психушке. Бабушка сказала мне, что ночью я кашляла и нужно провериться. Когда заехали на территорию психбольницы, я увидела вывеску, но было поздно сопротивляться. Меня затащили в корпус силой.

Такого обезличивания и обесчеловечивания, как в детской психиатрической больнице Подмосковья, я не встречала больше нигде: ни в СИЗО, ни в реабилитационном центре. За два года меня отправляли туда четыре раза на пять месяцев. Просто помещали насильно. Меня лечили какими-то препаратами, размывающими мозг. После этого я возвращалась в школу, успешно сдавала экзамены, писала рефераты и сочинения. Никто из учителей не спрашивал меня, куда я так надолго пропадала, зачем, почему. Я думаю, родные пользовались своим влиянием, статусом в маленьком закрытом городке, просто договаривались обо всём и по блату отправляли меня в психушку.

Спустя много лет, когда я лежала в наркологической больнице, я рассказала своему лечащему врачу свою историю. Он не поленился и сделал запрос в ту самую детскую больницу. Потом вызвал к себе на беседу, озвучил то, что написано. Мне он сказал, что такого быть не может. Говорит: тут написан диагноз человека, у которого потеряна связь с реальностью и который, грубо говоря, мажет фекалии на стену, то есть неадекватен.

Еще один диагноз — маниакально-депрессивный психоз. Мне вменялась страсть к бродяжничеству, но никто не задумывался о том, почему я бегу. Нарколог тогда, в 2009 году, сказал: «Похоже, нашла ты свой антидепрессант», подразумевая, что еще тогда меня подсадили на расслабляющие препараты. Сейчас у меня нет никакого психиатрического диагноза.

Мать

В 16 лет Кристина в очередной раз ушла из дома. Влюбилась в парня, который был старше ее на 5 лет. Родные уже не могли силой заставить вернуться домой. Пара жила на съемной квартире. Парень работал, занимался ремонтами. Кристина училась в художественном училище. Ее молодой человек был бывшим наркоманом, в ремиссии. Через два года у них родился сын.

— На восьмом месяце беременности я надолго попала в больницу — была угроза преждевременных родов. Когда меня не было, в гости приползли его старые друзья-наркоманы, он сорвался. С тех пор я была одержима идеей вытащить его, спасти от наркотиков. Кинулась в этот омут с головой. Уговаривала, обещала, пыталась манипулировать. Он обещал, что больше не будет, а сам влезал в долги, чтобы купить дозу. Нам колотились в дверь, вышибая эти долги. Потом он сбежал, мне пришлось вернуться домой. Маме и деду я ничего не говорила.

Дома встретили со словами: «Мы ведь говорили тебе…» Через два года мама убедила меня передать опеку над сыном. Уговаривала: «Муж сбежал, как ты будешь содержать ребенка, а тут будут опекунские выплаты». Я пошла вместе с ней в опеку, написала заявление: «Прошу передать опеку…» Зачем я это сделала, зачем поверила? Я тогда не была алкашкой или наркоманкой, работала.

Меня выгнали из дома после очередного скандала. Деду и маме не понравилось, что от меня пахнет сигаретами. Я тогда работала администратором в казино, приходила пропахшей табачным дымом. Да, я тогда курила, но мне уже было 20 лет. Дед вытолкал меня из моей же квартиры. Сын остался с ними. Я ушла жить к знакомым. Мне тогда и в голову не пришло пойти в милицию написать заявление, что меня не пускают в мою же квартиру. Была уверена, что бесполезно, казалось тогда, что они всегда правы.

Какое-то время я жила у знакомых, потом снова сошлись с молодым человеком, отцом ребенка. Уехали в Москву, жили на квартире его матери. А через какое-то время я сама подсела на наркотики, на героин. Долгое время я еще не скатывалась окончательно в яму. После работы в казино отучилась на автомаляра, работала в автосервисе, перечисляла деньги на сына. Этим я убеждала себя, что я еще не на самом дне, я человек социальный. Да, употребляю, но на свои, бабушек не граблю, на улице не живу. С отцом нашего сына мы расстались. Я жила с другой компанией. Мы вместе употребляли, на этой почве сошлись и жили вместе.

Выяснилось, что родные еще в 2009 году обратились в суд о признании меня без вести пропавшей, а через пять лет суд признал меня умершей. Хотя я все эти годы была на связи с мамой, мы созванивались. Я, кстати, не раз просилась домой, но мать говорила: «Дед тебя не простил, выгонит». Деду я позвонить не могла, он из каких-то своих принципиальных убеждений отказывался пользоваться мобильным телефоном. Но мама знала, что я жива!

Постепенно я шла ко дну. Хотела бросить, лежала в наркологии, там мне как могли пытались помочь. Я возвращалась в ту же квартиру, в ту же компанию, и всё продолжалось. Когда юридически я умерла, меня не могли принять ни в одну больницу. Как-то при очередной попытке бросить я решила попробовать колоть метадон (синтетический лекарственный препарат, применяемый как анальгетик, а также при лечении наркотической зависимости как заместительная терапия при снятии абстинентного синдрома. — Прим. ред.). Попала мимо вены, нога в этом месте вспухла, образовался тромб, началось воспаление. Я была без сознания, когда меня увезли на скорой. Срочную помощь мне оказали, прооперировали, спасли жизнь, но нога перестала разгибаться. Развился гонартроз коленного сустава (хроническое, постоянно прогрессирующее дегенеративно-дистрофическое заболевание, ведет к разрушению сустава. — Прим. ред.).

Тюрьма

Меня задержали с одним знакомым. Я сдуру поехала с ним за дозой. Ходить я тогда уже не могла, но настояла: возьми меня с собой. Был наркоманский страх: сейчас он поедет за дозой и мне не привезет. Где мне, неходящей, потом его искать? Нас задержали. Позже при обыске нашли еще то, что мы не покупали (мы не можем утверждать, что Кристине подкинули наркотики, здесь только ее версия событий. — Прим. ред.).

Так я попала в СИЗО, мне вменяли популярную тогда статью: хранение с целью употребления. Мне грозило до десяти лет. Через несколько месяцев у меня начались жуткие боли внизу живота. Я кричала от боли, не могла ходить. Начала писать обращения куда только можно: в прокуратуру, ФСИНовские медчасти, ОНК — везде. Приехали аналитики ФСИН, спасибо им, начали возить меня на обследования. В онкодиспансере мне назначили биопсию. Но для этого меня нужно было перевести на несколько дней в гражданскую больницу. А это же столько проблем: снять конвой, организовать конвой — никто бы этим не стал заниматься! Я умирала.

Но случилось чудо. Следователь повезла меня на следственный эксперимент. Хотела усугубить мне статью, переквалифицировать на более тяжкую: сбыт группой лиц по предварительному сговору. Я не хотела, я не знала эту самую «группу лиц». Но согласилась на условии, что к нашему делу не будут приплетать одного моего хорошего знакомого, у которого я тогда жила. На следственном эксперименте у меня случился приступ, началось кровотечение. Вызвали скорую, отвезли в гражданскую больницу, там сделали биопсию. Через несколько дней пришли результаты: рак, третья стадия.

Пришли психолог, оперативники, начальник медчасти, говорили: «Обязательно иди лечиться». Я плакала. На следующий день меня освободили. Я вышла со справкой о выдаче паспорта (сам паспорт был давно утерян) и с актом о диагнозе. Ни одна больница не могла взять меня, признанную мертвой.

Я пошла жить в ту же самую квартиру, где меня задержали, к тем же самым людям, с которыми употребляла наркотики. Но в этот раз не сорвалась. Спасибо сотрудникам одной из московских наркологий, они взяли меня к себе в обход всех инструкций.

Суд

Но мне нужна была онкологическая помощь. Мертвых лечить незаконно. Выхода никакого не было. Мать не хотела со мной общаться. Я в последней надежде позвонила своей знакомой, соцработнице Анне. Она когда-то, много лет назад, помогала мне устроиться в больницу. Анна помогла найти юристов, правозащитников, о моем юридическом казусе заговорили в СМИ.

На суд о признании меня живой мать не пришла. За ней поехали соцработники, но она не открыла им дверь. Нашли моего отца, он тоже не пришел. Зато его брат, мой дядя, откликнулся, пришел, но суду его показания не понадобились: появился дед. Соцработники нашли его на даче, и он согласился приехать.

На суде мы с дедом плакали оба. Выяснилось, что он не подавал никаких заявлений о моей пропаже. Думаю, он говорил правду. Видимо, инициатива была от мамы. Я точно не могу сказать, зачем она это сделала. Единственное объяснение — выписать меня из квартиры.

Дед сказал судье, что я — это я и он готов отдать все свои «гробовые» деньги на мое лечение. Я говорила: «Ну какие гробовые, не надо и, вообще, мы все будем жить долго. И я, и ты».

Уже после суда он тихонько подошел к соцработнику и сунул ей пять тысяч: «Купи ей продукты в больницу». Так мы помирились с дедом.

Сын

Вообще, я, наверно, должна быть благодарна тем полицейским, что задержали меня, следователю, которая решила усугубить обвинение. Если бы не задержание, я умерла бы на воле от рака или наркотиков. Хотя, конечно, благодарить за такое неправильно, надо благодарить Бога за то, что так сложились обстоятельства и я жива. У нас вообще очень странное уголовное дело. Моего знакомого, второго подозреваемого, отпустили в одно время со мной. У него выявили четвертую стадию рака. Сейчас он признан паллиативным пациентом, живет на наркотических обезболивающих. Суд по нашему делу сейчас приостановлен из-за нашего состояния здоровья.

Когда я восстановила все документы, меня прооперировали, после этого несколько месяцев я провела на реабилитации в полной изоляции. На мой взгляд, эти условия были слишком жесткими. Например, из-за этого я так и не прошла послеоперационную химиотерапию, хотя по договору должна была выезжать на лечение. Тем не менее сейчас у меня под вопросом ремиссия.

Дедушки не стало этой зимой. Стало плохо с сердцем, всё было закрыто под ковид. Пока скорая везла в очередную больницу, он умер.

С мамой ситуация и сейчас тяжелая. Многотысячные попытки наладить отношения не удаются. Идея отнять у меня квартиру провалилась. Я не хочу ни на что претендовать. Мне нужны прописка, мои гражданские права, общение с сыном. Ситуация осложняется тем, что это закрытый военный городок, попасть в тот же местный МФЦ, чтобы восстановить прописку, без пропуска нельзя. Но я думаю, какой-то юридический выход есть.

Сыну Юре уже 18 лет. В 3 года ему поставили диагноз «аутизм». Он на домашнем обучении. Дедушку, то есть своего прадедушку, он считал папой, а мать, то есть свою бабушку, — мамой. С сыном я не общалась давно. Мать меня не допускала все эти годы, телефон ему не передавала.

Два года назад меня упрекали: бросила сына. Но я готова была туда прорваться, забрать Юрку. Мы приехали с его учительницей. Разговаривали из-за двери, я не смогла договориться с матерью.

Преподаватель Юры рассказывает мне, что он умный, интеллектуальный, много читает. Когда я всё-таки получу прописку, то смогу вызвать полицию, смогу, наконец, взломать эту дверь. Но как на это отреагирует Юра, когда я ему скажу: «Здравствуй, я твоя мама...» Сейчас я думаю, как всё объяснить сыну, чтобы не травмировать его?

Дойти до дна

Наверно, мне нужно было дойти до дна. Дойти до дна, чтобы было от чего оттолкнуться. Но если слишком долго быть на том самом дне, то это смерть, уже не выплыть. Мне тогда удалось обрести дар отчаяния, благодаря которому я научилась ценить и любить каждый день.

Сейчас я живу в Подмосковье, меня взяла под опеку общественная организация «Метелица». При поддержке благотворителей — они помогают тем, кто попал в тяжелую ситуацию. В арендованном коттедже в Пенино живут, проходят реабилитацию ребята со всей страны после тяжелых травм: лежачие, колясочники. Когда они взяли меня к себе, то многие врачи, благотворители отказывались от сотрудничества по поводу меня. Считали, что я не стою помощи, что помогать наркоману — неблагодарное дело.

Но они брали меня не как наркозависимую, а как тяжелого инвалида. Значит, что-то они во мне увидели, раз дали шанс.

То, что бывших наркоманов не бывает — это так. Но есть способы, чтобы избежать срыва. Я работаю по программе «12 шагов».

Сейчас я не только подопечная, но и волонтер в «Метелице». Моя боль научила меня чувствовать боль других. Я могу понять зависимых, инвалидов, онкобольных, женщин, прошедших заключение. Людей, которые были на дне. Мне пишут эти люди, я делюсь с ними своим опытом, чтобы поддержать, как когда-то поддержали меня. В «Метелице» я веду проект «Вынося приговор», где рассказываю о своей жизни. Там нет ни обвинений, ни оправданий. Я просто пишу о себе, пишу истории других людей с похожими ситуациями. Беру комментарии специалистов: врачей, соцработников. Я говорю о проблемах: о психиатрии, жизни в ПНИ, насилии в семье, созависимых отношениях с наркоманом, когда люди свято верят, что могут изменить другого человека без его желания.

Саша

Саша познакомился со мной как волонтер, узнав мою историю. Он помогал мне ходить, сопровождал на прогулках, возил в суд. Через полгода после нашего знакомства сказал, что я ему нравлюсь. Уже два года он всегда рядом со мной, в самое тяжелое время он помогал с перевязками, были ситуации — менял памперсы. Он по профессии слесарь, закончил колледж, но сейчас он по-настоящему нашел себя: он штатный сотрудник «Метелицы». С утра до вечера он работает с ребятами: устанавливает катетеры, меняет памперсы у лежачих, помогает вести занятия по ЛФК. Собирается поступать в институт, будет учиться на тренера ЛФК.

Несколько дней назад у нас с Сашей была свадьба. Мы хотели просто расписаться в МФЦ. Начали отпрашиваться в отпуск на неделю, всё рассказали в «Метелице». Тогда руководитель Света Самара написала нашим попечителям: «Давайте устроим Кристине настоящий праздник, и так вся жизнь у нее не как у людей, и именно в ее случае будут уместны и свадебный пафос, и некоторая слащавая приторность». Благотворители подарили нам этот красивый день. Праздновали в Пенино вместе с ребятами из «Метелицы». Жаль, что дедушка об этом так и не узнал.

О чем я мечтаю? Мечтаю отдать людям то добро, которое в меня вложили, стать полезным человеком, чтобы так же давать надежду, как дали мне. А еще я ищу себя, свою лучшую версию.