Ярослав Евдокимов, певец, заслуженный артист РФ, народный артист Белоруссии: «Когда я вспоминаю детство, мне хочется пойти перекусить»

В советское время Ярослава Евдокимова называли «белорусским соловьем», а его песни зажигали глаза и сердца миллионов поклонниц. Он выходил на сцену словно рыцарь. Каждая его песня была о любви, и в каждой звучало бескрайне уважение к женщине. Так продолжается до сих пор: время идёт, а Евдокимов словно не стареет, его голос год от года становится только величественнее и кромсает своей проникновенностью женские сердца на мелкие части.

— Ярослав Александрович, надо признаться, вы не очень-то публичный человек, очень редко даете интервью…

— Ну а чего мельтешить по всем каналам-то? (Улыбается). А насчёт интервью, так иногда я их даю, просто мне часто попадаются не очень умные журналисты. А вообще, знаете, не хочется пиариться. Не потому что не нравится в принципе, а потому что не хочется быть похожим на других наших эстрадников, которые столько гадости о себе раскрывают, пиарясь… Раз я был на какой-то тусовке. Меня хватило всего на полчаса, потом я уехал. До того мне стало стыдно за наших артистов! Понимаете, идёт какая-то придуманная, ненастоящая, никчёмная жизнь… Чем больше плохого слышно, тем более он популярен. Такая страна у нас. Вообще я считаю, что надо всегда говорить правду и не надо придумывать лишнего. Чтобы нравиться людям, ты хорошо работать. Меня воспитывали дедушка и бабушка, простые люди. И сам я простой.

— Раз уж вы сами заговорили о своём детстве, давайте продолжим эту тему. Это правда, что вы родились в тюрьме?

— Правда. Там я «сидел», то есть рос до четырех месяцев, потом мою маму этапом отправили в Норильск, а меня забрала бабушка. Я очень долгое время думал, что бабушка — это моя мама, а дедушка — отец. И когда мама появилась, мне это было неприятно… Это довольно печальная история.

— За что же сидела ваша мама, Ярослав Александрович?

— Не знаю, она и сама не знает, так и не поняла… Ей было всего девятнадцать, а что страшного можно натворить в этом возрасте? В то время как раз закончилась война, отец с товарищами проездом ехали во Львов и остановились в нашей хате, поскольку она была ближе других к дороге. Видимо, отцу понравилась моя мама, она была очень красивая, вот они и сошлись. Позже ей дали пять лет «за пособничество украинским интернационалистам». И ещё пять лет без права переписки. То есть в Норильске она отсидела десять лет. Мне было десять, я учился в третьем классе, взрослый был уже хлопец, вижу, приехала какая-то тётка… Она стала называть меня сыном, а я растерялся, убежал в огород, упал лицом в грядки и стал плакать. И другие заплакали, потому что не могли понять, как это сын мог испугаться родной матери. Мне она не понравилась, она была для меня абсолютно чужим человеком. Отношения у нас так и не сложились. По крайней мере сыновнего трепета по отношению к маме я не испытываю, думаю и у неё тоже самое в отношении меня. Маме сейчас 92 года. Видимся мы редко, только когда я ей деньги привожу. Я люблю её по-своему, наверное. Я переживаю за неё… А отца я не видел ни разу. Кстати, лет пять назад узнал, что он был наполовину итальянцем. Может, голос у меня оттуда?

— Правда, что вы начали петь в стройбате Северного флота?

— Правда, меня призвали в армию в Мурманской области, и как раз нужен был ротный запевала. Я тогда, вообще ещё не знал, что у меня есть какой-то голос. У меня был баритон, а я в армии был тенором, потому что подражал Лемешеву и Козловскому, которые мне так нравились. Что-то получалось, но, конечно, не так, как у Лемешева.

— Как складывалась карьера будущей звезды после армии?

— После армии я вернулся в родное село и сдуру женился. Пожил неделю и осознал, что совершил злейшую ошибку в своей жизни. Мне стало скучно и жалко себя. Да ещё и мама масла в огонь подливала: она считала, что моей женой непременно должна быть президентша… (Смеётся). Ну или София Ротару на худой конец. Так со своего хутора я сбежал в город Днепропетровск. Там снова стал петь. В ресторане. В гаденьком, грязненьком, захудалом… Пел песни из репертуара Ободзинского и Магомаева. Наверное, пел довольно прилично, потому что со временем люди стали ходить не просто покушать, но ещё и меня послушать. Я был счастлив. Собственно, считаю, что тогда и началась моя так называемая карьера. Руководство ресторана мне сказало: мы тебе не будем платить, потому что денег нет, но будем кормить. Я обрадовался, так как всю жизнь жил впроголодь, подумал: «Зачем мне эти деньги? Зато я хоть питаться буду нормально!»

— Вы назвали начало певческой карьеры тот захудалый днепропетровский ресторан. Но я где-то читала, что всё началось гораздо раньше, когда ваш дед кузнец запевал в кузне, а вы ему подпевали…

— Деда я хорошо помню. Бывало, дома собирались гости, и он всегда молчал. До тех пор, пока не выпивал стакан водки. После этого он сразу запевал, да так громко, что начинали и собаки лаять и коровы мычать в унисон с ним. Ну и я заодно с ними. И деду сразу закрывали рот, чтоб только было тихо. Получалось, что он не мог закончить не одну песню. И от этого начинал плакать. Дедушка учил меня кузнечному делу. Не то, чтобы он хотел, чтобы я пошел по его стопам, он боялся, что я не научусь зарабатывать на кусок хлеба. Дед видел, что я очень ленив и приучал меня к труду, стимулируя кое-какой денежкой. (Смеётся). Я иной раз думаю: хорошо, что дед не дожил до того времени, когда я стал артистом: он бы, конечно, огорчился. Назвал бы мою профессию «дурной». Это точно.

— Почему тогда, в Днепропетровске, вы согласились петь за еду?

— Потому что я всегда был голодный, был нищий и был не одет. Знаете, я как только начинаю детство вспоминать, мне сразу хочется пойти перекусить… Потом, когда я стал зарабатывать, я стал сытым, стал хорошо одеваться. Денег стало хватать, но я не знал, что с ними делать. Меня не тянуло покупать дома, дачи, яхты, как это было модно всегда, как это модно сегодня… В одно время я даже затосковал, потому что не знал, что делать дальше, к чему стремиться. А потом стал ковыряться в себе, обнаружил за собой огромное количество недостатков и решил их победить. И жить снова стало интересно. Мой ум и моя душа постоянно заняты тем, что пытаются избавиться от пороков.

— Позвольте полюбопытствовать, как вы учились в школе? Наверное, были отличником?

— Я очень плохо учился в школе, потому что меня никто не заставлял. Бабушка говорила: «Славик не ходи ты в эту дурну школу!» Когда я научился читать, она вообще вздохнула спокойно, мол, молитвы читать можешь, значит, и вовсе в школу можно не ходить. Дед же, когда видел в моём дневнике хотя бы тройку, от радости пил неделю: видел, что ума у меня прибавляется! Так что в школу я ходил поскольку постольку, но учителя ко мне хорошо относились. На уроки пения все сбегались, потому что я пел и мой голос звенел как колокольчик. Может, они меня жалели, ещё и потому, что я был сиротой и рос как бурьян при дороге…

— Доля вероятности в этом есть, пожалуй. Ярослав Александрович, а что было дальше? После Днепропетровска?

— После Днепропетровска, уже женившись во второй раз, я переехал в Белоруссию, с ресторанами там было сложно, поскольку все места в них были заняты. Решил податься в филармонию, но стеснялся жутко, у меня ж не было образования, я не знал нот. Была такая программа «Память», коллектив численностью пять-шесть человек ездил по сёлам Белоруссии, выступал. Так вот там был один талантливый певец, который, как все талантливые люди, любил крепко выпить. Однажды он напился и надебоширил так, что его посадили на 15 суток. А тут попался коллективу я, меня попросили подменить певца-дебошира. Народ в сёлах меня сразу положительно принял, полюбил. А когда освободился бессменный солист, коллектив обратился к руководству и попросил оставить меня вместо него…

— Как же слухи о молодом певце Евдокимове докатились до Москвы?

— Помогла передача «Алло, мы ищем таланты!» Была такая Татьяна Коршилова, которая ездила по всем республикам и искала талантливых молодых людей. Когда она мне предложила приехать в Москву, я долго отказывался, потом приехал, выступил и получил диплом лауреата. После «Талантов» в моей жизни появилась Ольга Молчанова со своей передачей «Шире круг!» Молчанова уникальная женщина! У неё был потрясающий нюх на людей, которые ещё не знали, что с её руки станут звёздами. Я отчаянно сопротивлялся, а Ольга меня тащила и тащила… Москвичей я раздражал, потому что был чужим среди своих. А у меня никогда не было зависти, и я не стремился ни с кем соревноваться. Сегодня я Молчановой очень благодарен. Пожалуй, моя творческая биография началась именно с неё.

— Ярослав Александрович, ваш голос не меняется с годами, он становится только величественнее…

— Неправда, он хуже становится, потому что с возрастом связки грубеют, а я еще и курю, курю по-страшному! Как только закурю, впадаю в уныние. И так в этом унынии и живу уже лет 40–45… Зато алкоголь не пью совсем и диету соблюдаю. Диета артисту, конечно, нужна. Кому интересен артист, одинаковый в ширину и в длину? На меня, такого, перестали бы ходить! Так что я держу себя в форме.

— А как же сало?

— Сало? Сало — это наркотик! Самое вкусное сало — украинское. Я не знаю, как они его делают и чем они кормят того кабана, что он такой вкусный!... Помню в молодости я мог выпить граненый стакан горилки и закусить куском сала. Мы тогда бравировали: мол, вон сколько выпил и не падаю! Но мне кажется, мы не пьянели, потому что пели. Вот как только выпьешь — и сразу песня пошла! Я бы, наверное, так и пел, как дед, только по пьянке, но, слава Богу, понял: чтобы красиво петь, надо учиться, нужен педагог. Ведь и в армии, и в Днепропетровске, и позже я пел и тенором, и басом, и баритоном, но только не своим голосом. Поэтому получалось неестественно. В Белоруссии я поступил в музыкальное училище; педагогам со мной пришлось нелегко, потому что они не могли сами понять, что у меня за голос. И там, и в Москве, я искал себя, свою манеру исполнения. Слушал пластинки с классикой, слушал Шаляпина, старался что-то у него перенять. И думаю, что я правильно делал: заниматься надо постоянно, каждый день, до конца жизни. А если ты этого делать не будешь, то пиши пропало!

— Ярослав Александрович, вы можете петь басом, баритоном, тенором, готовились петь в опере, почему же именно такой репертуар у вас… простенький?

— Повторяю: потому что я человек деревенский. Я родился в деревне, а для деревни опера была чем-то непонятным. Когда по радио выступал какой-нибудь оперный певец, бабушка сразу выключала его. Народу нужна простая, хорошая, красивая песня. Украинские народные песни очень красивые, они ближе к народу, к человеку. А оперное искусство оно ведь не для всех, оно элитарное. Оно мне нравится до сих пор, но мне хочется быть ближе к народу. Как-то я пробовал включить в репертуар джазовые композиции. И отчётливо почувствовал, что залу это не понравилось. Люди кричали: «Давай «Колодец» уже!» Они привыкли к моему незатейливому репертуару.

— Но вы же понимаете, что вы не совсем формат?

— Да, я отдаю себе отчёт в том, что сегодня концерт, целиком собранный из народных песен, публику не соберет. Молодежи народные пенсии уже не очень интересны и это печально, ведь народная песня такая штука, она собиралась веками, отсеивались песни средние, оставались только золотые хиты. Когда я приезжаю на Украину, и за столом люди начинают петь народные украинские песни, у меня комок к горлу подкатывает, хочется заплакать. И думается: «Господи, как же талантлив народ, сочинивший эти песни!» В 2009 году вышел якобы мой диск «20 хитов от Ярослава Евдокимова». Но диск этот издавал не я, а спекулянты, решившие разжиться на моём имени, я с этого дела не получил ни копейки. Но, знаете, отчасти благодарен этим пиратам: пусть хоть так люди слушают мои песни… Я понял, что даже вопреки тому, что меня называют «неформатом», мой неформат расхватывается как горячие пирожки. После этого я стал брать на концерты свои диски, и оказалось, что они разлетаются в момент.

— Очень любопытно, следите ли вы за «форматными» артистами? Новых звёзд замечаете?

— Конечно! Кое-кто у нас довольно неплохо поёт! Мне нравятся Валерия, Кристина Орбакайте, Полина Гагарина и даже Боря Моисеев! Он очень органичный, хоть и смешной.

— А с кем бы вы спели дуэтом?

— Ни с кем, не умею я этого. Мне как-то предлагали и с Ротару спеть, и с другими… Не моё это, я сам по себе!

— Тогда коснёмся темы пересечения репертуаров. Некоторые ваши песни кое-кто перепевает без спроса…

— Это вы, наверное, о песне «Роза красная моя», которую Киркоров теперь поёт? Да, не слишком всё это приятно, некрасиво он поступил, даже не позвонив, не уточнив моего мнения… Я записал эту песню давным-давно, а Киркоров всё равно появляется на телевидении гораздо чаще, чем я и другие артисты…

— Ярослав Александрович, вы выступали во многих странах. Помните, где вас принимали лучше всего?

— В Испании, Италии, Германии, Греции. В основном на ура идут, конечно, народные песни. Хотя чтобы спеть некоторые из них, надо так дать по ушам! Зато народ поражается, аж вздрагивает оттого, как «русский медведь» поёт.

— А были ли у вас концерты на вашей родине, на западной Украине?

— Нет, несмотря на то, что там я прожил 25 лет своей жизни. Мне кажется, что мои так называемые земляки почувствовали, что я не свой.

— Кто приходит на ваши концерты? Что это за аудитория?

— Публика разная — это и двадцатипяти- и восьмидесятилетние. В основном, конечно, женщины, ведь я для них пою. Если приходят мужчины, то за компанию с женщинами.

— Вы разглядываете своих зрителей?

— Не всегда, ведь обычно в концертном зале очень темно, освещается только сцена. В таких случаях я смотрю в потолок. Но чаще всё-таки стараюсь найти в первых рядах лицо, внимательно слушающее меня. Когда есть контакт, работать на сцене легче. Но бывает, что этого контакта нет: зритель приходит на концерт с работы, очень уставший... Самый уставший и самый скромный зритель у меня в Кирове: там люди даже не встают танцевать, когда я приглашаю. Буду честен: каждый раз я волнуюсь, переживаю и боюсь. Я знаю, что мне надо отработать концерт так, чтобы не было халтуры, которой так много сегодня. Я работаю без фонограммы, это тяжело. Но так хочется, чтобы люди, приходящие на концерт отдыхали душой, забывали обо всех своих проблемах!

— Ярослав Александрович, вы Заслуженный артист РФ, Народный артист Белоруссии, а на Украине, на вашей родине, вам званий так и не дали?

— Нет, на Украине у меня званий так и нет, там все считают меня русским. Может, потому что я Евдокимов, а не Евдокименко… Хотя с возрастом меня всё больше тянет на родину, в Ровенскую область.

— Вы хотели бы жить в деревне?

— Всегда мечтаю. Но дело в том, что когда я приезжаю в деревню, то устаю от неё уже на второй-третий день. На Украине бардак. Я вижу там кучу мусора, а другие его не замечают. И для меня это трагедия.

— А кем вы себя чувствуете по национальности?

— Пополам — наполовину русским, наполовину украинцем. К России, признаюсь, больше прикипел: здесь ко мне хорошо относятся, приглашают на концерты, здесь я востребован. На Украину меня не приглашают, более интенсивно я работаю в России. Россия — моя вторая родина.

— Нет ли у вас ностальгии по советскому времени?

— Чуть-чуть. Во-первых, когда был Советский Союз, я был молодой и скучаю по себе, молодому. Во-вторых, при советской власти было не так уж плохо, было даже хорошо в социальном плане. Лично мне советская власть дала квартиру, а когда я получил звание Народного артиста, дала вторую, ещё больше. Сегодня купить квартиру невозможно. В моём коллективе есть музыкант, который уже десять лет снимает в Москве квартиру, потому что приобрести жильё в столице — это из области фантастики.

— Ярослав Александрович, в начале этого года мы приняли участие в программе «Пусть говорят»…

— Да, там я узнал о себе и своей родне много нового! Хотя, знаете, «принял участие» громко сказано. Меня вообще обманули, как и всех, кого туда приглашают: сказали, что будет мой бенефис, что будут говорить исключительно о моём творчестве, а сами стали «копать» под меня, искать родню, детей… На передачу привезли не только мою 92-летнюю маму, но и брата где-то нашли, сына от первой жены пригласили... Ему сейчас 42 года. А ещё я узнал, что у меня две внучки и что я почти три года назад стал прадедом. Мой правнук живет в Италии, его зовут Деннис. С одной стороны, всё это было трогательно и приятно. С другой стороны было неприятно, что это видят все, что мы не могли спрятать от лиц многомиллионной аудитории своих слёз… Надо было в суд на организаторов передачи подавать!

— Вас поддержала во время передачи дочь Галя, приехавшая из Минска. Кстати, правда, что она работает над вашим имиджем?

— Да. Я человек консервативный, а Галя делает то, что я хочу. Я ей доверяю. Галя подстригает меня уже 20 лет, в парикмахерскую я не хожу. Мне кажется, что я у неё самый тяжёлый клиент, потому что я достаточно капризен.

— Вы не предлагали ей переехать в Москву?

— Предлагал. Но Галя продолжает жить в Минске, рядом с мамой, говорит, что Москва — это не её город, потому что она спокойный человек, а Москва город суетный.

— Вы сегодня живёте с третьей женой, Ириной Крапивницкой, которая моложе вас на 18 лет…

— Да. И живём мы вместе уже более двадцати лет. Живём так: она в Минске, а я в Москве. Но Ирина ко мне приезжает каждую неделю. Может, поэтому у нас сохраняются хорошие отношения. Не знаю, было бы так, если бы видели друг друга каждый Божий день. С моим-то характером… Разбежались бы! А так, наша история не закончена, мы до сих пор присматриваемся друг к другу. Ирина мне нравится тем, что мало разговаривает.

— Кроме немногословности что вам ещё нравится в женщинах?

— Слабость и беззащитность. Это присуще не каждой, конечно. Лично мне женщина начинает нравиться, когда я чувствую, что её есть за что пожалеть. Сильные, самостоятельные женщины сами выживут, им мужчины не нужны. Мужчины влюбляются в слабых.

— А вы знаете, что некоторые женщины только притворяются слабыми?

— Да, я, кстати, это часто замечаю! Но и я дядька опытный, обмануть меня сложно! По крайне мере, сложнее, чем кажется! (Смеётся). Я влюблялся много раз, моя жена Ирина — женщина кроткая. Я на пылкую любовь уже не способен. Знаете, профессия много забирает. Не то, чтобы у меня не хватало сил на страстную любовь, но если я погружусь в неё, то сцена навсегда отойдет на задний план. А я этого не хочу… Моя главная песня ещё не спета. При этом мне неизвестно, сколько мне Господь ещё отпустит. Очень хочется что-то оставить после себя. Чтобы потом кто-нибудь услышал это «что-то», и подумал: «Здорово пел, собака!»