«Готовимся пересаживать легкие, а можем и лицо»: известный ученый-хирург — откровенно о донорстве и сборе денег на лечение детей

Трансплантация считается одной из самых спорных областей в медицине из-за огромного количества мифов, опасений и домыслов вокруг этой сферы. В России она развивается, но, признают специалисты, не так быстро и эффективно, как хотелось бы. До сих пор не решен вопрос детского донорства, люди годами находятся в листе ожидания, а врачи стремятся уйти в частную медицину. На самые острые вопросы, в том числе о сборах на лечение за границей, ответил Александр Михайлович Чернявский, гендиректор центра Мешалкина.

— Как сейчас в России развивается трансплантация сердца?

— Законы у нас в стране рабочие и позволяют делать намного больше пересадок, чем сейчас, но либо у нас их не читают, либо не понимают. Поэтому все развивается не так быстро и благоприятно, как нам бы хотелось.

— А что бы хотелось?

— Нам бы хотелось, чтобы каждый врач и больница, сталкивающиеся с экстренными ситуациями, когда головной мозг пациента умер, понимали, что дальше делать. И действовали. Да, их пациента уже не спасти, но он может помочь другим.

По нашим самым скромным подсчетам, только в Новосибирске должно проходить 40−50 трансплантаций сердца в год. То есть эффективных доноров у нас появляется примерно 40–50 в год. Есть специальные формулы, чтобы проводить подсчеты. Они могут стать не просто донорами сердца, а мультидонорами: две почки, печень, поджелудочная железа, тонкая кишка, роговица, легкие, лицо, сердце и даже матка. Представляете, сколько человек может спасти один донор!

Все эти пересадки в мире уже делают, причем широко. И мы можем это делать. У нас в клинике в планах сделать первую в Сибири пересадку легких. Мы можем в России и матку, и лицо пересаживать — в нашем центре не планируем, конечно. Но все эти технологии известны, разработаны и могут внедряться в стране. Только в случае с ними это целая этическая проблема.

— Население нужно просвещать и даже воспитывать. Как люди будут более понимающими и терпимыми?

— Примерно лет 15 назад мы проводили в Новосибирске первую конференцию по донорству и трансплантации. Арендовали большой зал больницы скорой помощи, собрали врачей, анестезиологов, хирургов, ординаторов — всего примерно 500 человек. Мы рассказывали про донорство, пересадки, каков регламент работы этого профиля и т.д.

В конце дня у нас был анонимный опрос: кто готов при жизни подписать согласие, что в случае смерти головного мозга готов стать донором. Только 5% ответили, что готовы это сделать. И это медицинские работники. Проводили опросы среди горожан — около 50% отрицательно относятся в принципе к донорству, а 25% ничего об этом не слышали.

— Почему такой негатив?

— Недоверие.

— Что спасать не будут всеми силами?

— Да. Что будет гипердиагностика смерти головного мозга. Люди не понимают, сколько заключений врачей требуется, чтобы поставить такой диагноз — целый консилиум по сути. Но тут нужно понимать, что есть определенное отношение самого медицинского сообщества.

Например, в Краснодарском крае проблема с пересадками донорских органов коснулась лично их губернатора. Он провел реорганизацию здравоохранения: мягко говоря, сменил ключевых руководителей и поставил задачу — и все это решилось. И сейчас понятия очереди на трансплантацию в Краснодарском крае нет. А если и появляется очередь, то минимальная.

У нас в Новосибирске все иначе. Пусть обижаются, не обижаются на меня мои коллеги, но до поры до времени у больницы № 34, например, с большим трудом удавалось что-то добиться. Потом руководство там поменялось, и ситуация резко изменилась.

Появляются заинтересованные люди, точнее, один заинтересованный человек — врач, который дежурит и является трансплант-координатором. Она поставляет больше половины сердец, которые мы пересаживаем в течение года. В 2024 году мы сделали 8 таких операций, и 5 сердец были именно из больницы № 34.

— И это всего лишь один врач смог добиться такого?

— Маленькая, хрупкая женщина, которая прониклась ответственностью и вот этим духом трансплантологии. Долго стажировалась в Москве в Институте трансплантологии.

Обратный пример — горбольница № 1. Там есть реанимация: нейрохирургическая, терапевтическая, хирургическая. Это огромная, фантастическая больница. Но, к сожалению, той работы, которую я бы ожидал от нее как трансплантолог, просто нет.

То ли интереса нет, то ли наказания за это не хватает. Я не могу приказывать главным врачам, это, наверное, и неправильно будет. Но мы готовы заниматься в организационном плане всем этим. Нам нужны единомышленники.

Когда мне говорят, что нет у нас пациентов в регионе, которые могут быть донорами, меня всегда так это удивляет.

Нужно все-таки специальное отношение к трансплантологии, потому что это та специальность, которая спасает жизнь. Истинно спасает жизнь, когда человек буквально умирает. У нас сейчас лежит женщина, которая находится на медикаментозной поддержке тремя препаратами уже месяц. Мы ее выписать не можем. Она лежит и ждет.

Государство выделяет так называемые «искусственные сердца» — аппараты, которые мы имплантируем больным, чтобы продлить их жизнь в листе ожидания. И это просто огромные суммы денег, которые могли пойти на хирургическую помощь многим другим пациентам. Один искусственный левый желудочек стоит, например, 10,5 миллиона рублей. Но и пациентам сразу с пересадкой было бы легче: меньше количество операций, меньше рисков осложнений.

— Помимо пересадок сердца вы решили делать и пересадки других органов?

— Мы решили, что сейчас будем делать трансплантацию легких. Прошли учебу и ждем оборудование. Но на 10 пригодных к трансплантации сердец приходится только одно лёгкое. У нас очень много курящих людей. Если человек курит больше пачки в день на протяжении пяти лет, то легкие потом никуда не годятся.

Наши врачи полностью готовы к тому, чтобы сделать первую в Сибири пересадку легких. Мы ждем несколько медицинских устройств, которые необходимы для оценки донорского легкого. Должны прийти к нам в ближайшее время. У нас есть и лист ожидания. Сейчас в нем шесть пациентов.

— Несколько последних лет клиника стала все больше внимания уделять онкологической службе. Центр славится своими достижениями в области кардиологии. Зачем браться за еще одно направление, при этом очень непростое?

— Перед нашей с вами беседой мы с коллегами час проводили консилиум. Пациент — достаточно молодой 40-летний мужчина со злокачественной опухолью средостения. Прорастание опухоли в кости грудной клетки и верхнюю полую вену. Такая ситуация с магистральным сосудом сейчас является противопоказанием для оперативного лечения. Но когда онкологи и сердечно-сосудистые хирурги объединяются, то эти границы раздвигаются.

Мы будем убирать поврежденную вену и протезировать ее гомографтом — собственной тканью пациента. Во время операции используем аппарат искусственного кровообращения, который забирает венозную кровь и по обходу закачивает ее в правое предсердие. Таким образом мы сможем обеспечить жизнедеятельность организма во время этой большой операции.

При этом технология предполагает, что мы не будем использовать гепарин (антикоагулянт прямого действия. — Прим. ред.). Потому что сама по себе операция по удалению опухоли средостения вместе с костями грудной клетки, ребрами и грудиной — это достаточно кровавая операция. Вот такое cоединение методов онкологической и сердечно-сосудистой хирургии расширяет возможности помощи пациентам подобного плана.

— Это большая ответственность, внедрять подобное. Вам зачем это? Это же колоссальная нагрузка и на клинику, и на вас, как на руководителя?

— Вопрос же не в том, устает кто-то или не устает, а насколько это нужно именно пациентам. Мы открыли, например, отделение детской онкологии в 2021 году. За четыре года мы поняли, какие направления развивать, чтобы не пересекаться с региональными детскими учреждениями. Нам выделили такую нишу, которая обеспечила нуждающихся детей специализированной медицинской помощью. Речь об онконеврологии.

Монопрофильность для любой клиники — это не то что не модно, а показывает ее отставание. У онкологических пациентов старше 65 лет в 40% случаев встречается атеросклероз и сердечно-сосудистые заболевания. Поэтому очень важно иметь такое онкологическое отделение в центре сердечно-сосудистой хирургии. По данным главного онколога России, примерно 40 тысячам пациентов в год отказывают в оперативном лечении онкологии из-за сопутствующих тяжелых сердечно-сосудистых заболеваний. А нас не пугают в анамнезе ни перенесенный инфаркт, ни тяжелые нарушения ритма сердца, ни какие-то пороки.

Лечение такого коморбидного пациента, то есть имеющего несколько конкурирующих патологий одновременно, — сегодня наш главный приоритет. У нас есть случаи, когда мы одновременно или поэтапно лечим, например, проблему с аортальным клапаном сердца и онкологию.

— Какие-то вещи из области фантастики. И стоят, скорее всего, соответственно. А государство готово тратиться на такие высокотехнологические операции?

— Мы не испытываем резкого финансового дефицита при лечении таких пациентов. У нас есть государственное обеспечение по лечению онкологических больных и по сердечно-сосудистой хирургии.

Да, это действительно дорого в плане себестоимости, это нужно понимать, но для самого пациента, при условии, что он гражданин РФ, — бесплатно. Все оплачивает по квоте государство. Часть операций проводим в рамках клинической апробации. И я хочу сказать, что далеко не во всех странах настолько доступна высокотехнологическая медицинская помощь, как в России.

— Многие считают, что в США, в Германии, любая операция — пожалуйста.

— Съездите в Германию или Америку, полечитесь там, и вы поймёте, что это такое. То, что в соцсетях и на части ТВ-каналов происходит — вот все эти сборы, которые слезу давят тем, что детей показывают и их мамочек… Вы знаете, это во многом не про лечение больных. Это, к сожалению, бизнес определенных структур. Когда я бываю в детских онкоцентрах в Москве, то я вижу, что дети там лечатся бесплатно и с таким же успехом. Наше государство вкладывает в это огромные деньги.

В этих сборах появляются и пациенты, которых мы знаем. Это часто те, кому показано многоэтапное лечение врожденных пороков сердца, где требуется 4–5 этапов хирургического лечения. И когда проходят они 2–3 этап и мы зовем на следующий — вдруг пропадают. Исчезают и появляются вот на этих экранах, потому что им кто-то сказал, что нужно эти операции делать в Америке, например. Идет сбор. Семья туда приезжает, готова за все платить, за каждый шаг, за каждый чих, но только я вас уверяю, что гарантии высокого качества и 100% результата там нет.

Кардиохирургия — отрасль, в которой врачи и ученые всего мира находятся в одном информационном поле, пристально следят друг за другом, читают, обмениваются опытом на съездах. Все экспериментальные методики известны, их высокие риски — тоже. Мы, как и хирурги других стран, строго следуем в лечении пороков сердца общемировым и национальным клиническим рекомендациям, основанным на доказательной медицине, на большом опыте и большой статистике результатов лечения.

По сердечно-сосудистым заболеваниям и врожденным, приобретенным порокам сердца у нас делается все на самом высшем уровне, кроме детской трансплантации сердца малышам. Где-то с восьми лет мы делаем эти операции, так как дети достаточно дорастают до трансплантации органа от взрослого.

— Как я понимаю, проблема не в детской трансплантации, а в детском донорстве?

— Да, это проблема именно с детскими донорами, потому что никто не решается на констатацию смерти головного мозга у детей. Врачи боятся, родители не готовы. Не знаю, сколько нам потребуется сил и времени, чтобы изменить отношение общества к этому.

Тут и со взрослыми донорами ситуации разные бывают. Мы же, как побирушки: по всей Сибири летаем в поисках подходящих доноров сердца. Один раз в Тюмени родственники как-то узнали, что будет забор. Пришли. Заявили, что против. По закону мы могли, конечно, пойти против их воли и в суде бы выиграли, но это был бы грандиозный скандал. Представляю, какие публикации мы бы увидели и что о себе нового бы узнали. Бригада в итоге вернулась с пустыми руками.

— Сейчас говорят, что в медицине слишком многое сводится к показателям, баллам, цифрам…

— Да, у нас есть определенные показатели, требования по ним. По России, например, по нацпроекту «Здоровье» не все регионы справляются со снижением смертности от сердечно-сосудистых заболеваний. И это становится причиной серьезных разбирательств.

Наш центр — куратор, например, Камчатки. Приехал года два назад я в Петропавловск-Камчатский в составе большой делегации, чтобы оценить работу по нацпроекту. А министр здравоохранения спрашивает: «Почему пациентам на Камчатке не оказывают помощь при тромбозах артерий, а ампутируют ноги?». Он зашел в краевую больницу, а там две палаты и каждый второй пациент с ампутированной ногой. Меня попросили разобраться, что это за самый применяемый метод — отрезать ноги. Оказалось, что в больнице очень хорошая аппаратура, все есть. Кроме специалистов.

Я спросил, а где те специалисты, которые у нас в Новосибирске в Центре Мешалкина учились? «Они ушли в частные клиники», — такой был ответ. В больнице их не удержали. Нет врачей — закрыли специализированное отделение сосудистой хирургии и выделили койки в общей хирургии. А общехирургический метод лечения острой артериальной непроходимости — это ампутация. Дико звучит, но да, это действительно так. В итоге было дано распоряжение: делайте все, что угодно, только чтобы людям ноги спасали, а не отрезали.

— Но это скорее лечение симптома, чем решение проблемы — нехватки кадров.

— В России, несмотря на то, что Минздрав сейчас прилагает колоссальные усилия для решения этого вопроса, есть кадровый голод в определенных специальностях. Нам очень нужны хорошие кардиологи, влюбленные в свою профессию и готовые работать долго и плодотворно, реализовывать себя в лечении сложнейших пациентов. У нас в клинике за 2−3 года учебы они становятся крайне востребованными специалистами, но в итоге уходят в частную клинику.

— Почему?

— Потому что работы меньше. Даже не в зарплате дело, сейчас с оплатой труда все нормально. В больнице — дежурства, тяжелые больные, вызовы в реанимацию, в операционные. Это все, конечно, изматывает. А в частной клинике можно сделать режим работы и прием «под себя».

У вас есть вопрос, как ковид изменил работу врачей и клиники, какие выводы мы сделали. Вы знаете, с одной стороны, я с ужасом вспоминаю эти дни. А с другой стороны, это как тест на прочность: насколько сотрудники сплочены и способны работать в экстремальных условиях. Насколько учреждения способны создать условия для их безопасности.

Мы не были перепрофилированы, и в то же время у нас в госпитале постоянно было несколько десятков больных ковидом. Были времена, когда одновременно 3−4 человека у нас находились на экстракорпоральной мембранной оксигенации. Это огромная практика и вызов для руководителя, которому нужно было организовать этот процесс. Это испытание, которое мы прошли достойно. Но в Новосибирской области так до сих пор и не сделали Центр для проведения экстракорпоральной мембранной оксигенации. Видимо, ждем еще одну пандемию, чтобы сделать выводы.

Мы в свою очередь прилагаем все усилия, чтобы не только оставаться ведущим медицинским учреждением, но и развивать новые направления.

Прошлой осенью в клинике Мешалкина спасли 60-летнего слесаря из Новосибирска с пересаженным сердцем. У мужчины обнаружили рак легкого сразу на третьей стадии.